Николай Асеев
Нынче утром певшее железо сердце мне изрезало в куски, оттого и мысли, может, лезут на стены, на выступы тоски. Нынче город молотами в ухо мне вогнал распевов костыли, черных лестниц, сумерек и кухонь чад передо мною расстелив. Ты в заре торжественной и трезвой, разогнавшей тленья тень и сон, хрипом этой песни не побрезгуй, зарумянь ей серое лицо! Я хочу тебя увидеть, Гастев, длинным, свежим, звонким и стальным, чтобы мне - при всех стихов богатстве - не хотелось верить остальным; Чтоб стеклом прозрачных и спокойных глаз своих, разрезами в сажень, ты застиг бы вешний подоконник (это на девятом этаже); Чтобы ты зарокотал, как желоб от бранчливых маевых дождей; чтобы мне не слышать этих жалоб с улиц, бьющих пылью в каждый день; Чтобы ты сновал не снов основой у машины в яростном плену; чтоб ты шел, как в вихре лес сосновый, землю с небом струнами стянув!.. Мы - мещане. Стоит ли стараться из подвалов наших, из мансард мукой бесконечных операций нарезать эпоху на сердца? Может быть, и не было бы пользы, может, гром прошел бы полосой, но смотри - весь мир свивает в кольца немотой железных голосов. И когда я забиваю в зори этой песни рвущийся забой,- нет, никто б не мог меня поссорить с будущим, зовущим за собой! И недаром этот я влачу гам чугуна и свежий скрежет пил: он везде к расплывшимся лачугам наводненьем песен подступил. Я тебя и никогда не видел, только гул твой слышал на заре, но я знаю: ты живешь - Овидий горняков, шахтеров, слесарей! Ты чего ж перед лицом врага стих? Разве мы безмолвием больны? Я хочу тебя услышать, Гастев, больше, чем кого из остальных! 1922
